Анатолий ЯКОВЛЕВ ©
СТАДИОН
мимолётный роман
М
не пришлось пройти несколько цепей охраны, прежде чем я оказался на двадцать пятом этаже здания, занятого конторой, название которой даже вполне респектабельные граждане предпочитали произносить вполголоса. Огромный круглый кабинет мягко освещался невидимыми лампами. На столах жужжали компьютеры, подчёркивая нестерпимую тишину. Стены были увешаны коврами ручной работы, в специальных нишах за пуленепробиваемыми стеклами сверкали рубинами эфесы сабель, матово отливали мечи – образцы коллекции холодного оружия, предметы любви и гордости их владельца.…Он встречал меня стоя – одно это было приятно. Ответственная должность, кажется, не испортила моего друга.
- А ты шикарно устроился, Кирилл.
Мы с грубоватым удовольствием обняли друг друга.
- Здоров, здоров! – Кирилл энергично жал мне руку, - мы с тобой сколько не виделись? Десять лет? Пятнадцать?.. Впрочем, о себе можешь не рассказывать – информацией располагаю.
Я кивнул.
Вот уже несколько лет Кирилл, некогда завсегдатай литературной студи райцентра Гулькин, мой земляк и товарищ по “пробам пера”, позднее известный романист, автор нашумевших “фэнтези” - “На други своя”, “Дамоклов мяч” и трилогии о последней кавказской войне - “Вайнах и мир. Война и миф. Война и тир”, служил директором департамента Внутреннего Укрепления (ВНУК) Волго-Уральской Конфедерации, одного из богатейших и могущественнейших государств построссийской эпохи. Неисправимый романтик, мистик и добряк, которому в каждой тени мерещилась нечистая сила, долженствующая быть поверженной, он, тем не менее, прочно попирал ступени карьерной лестницы, и стал маршалом, сосредоточив в своих руках сыскной и карательный инструментарий, аналогов которому в мире было немного.
Я достал литровую бренди.
- Будет вечер воспоминаний?
- Не без этого!
Мы уселись в креслах. Помолчали.
- Мрачновато у тебя… никак не могу привыкнуть.
Кирилл улыбнулся:
- Нет проблем! - Он расстегнул китель, выкопал из-за пазухи дистанционник, что-то щёлкнуло. Вдруг потолок зала прояснился, засинел свежим декабрьским небом, в глаза ударило солнце.
Я развёл руками:
- Без комментариев!
- Современные технологии! Полимер какой-то состряпали – изменяет магнитное поле под действием прозрачности… или наоборот?.. Но мне нравится. Да и работа комфорта требует!..
- С каких пор тебе полюбился комфорт? – я хорошо помнил неугомонно Кирилла, издания десятилетней давности, любителя костровых посиделок в лесу и богемного способа хозяйствования.
Кирилл поморщился и, вроде бы смутился.
- Я бы с удовольствием здесь всё порубал, к чертям собачьим… - Кирилл покосился на мечи, - да и тараканов хороших пару ведёр не помешало бы под ковры… – но, с другой стороны, представительские функции, журналисты – не тебе это объяснять. Я теперь лицо официальное! Да и время идёт…
- И не всегда в ногу с нами…
- Главное, куда оно идёт, время… И к чему ведёт. Нас.
- К старости оно ведёт, вот к чему…
- Это - факт. Мы стали многословными философами. Это дурной знак. Давай, хоть тост какой!
- Ты – хозяин, тебе и баян в руки… Колись, тамада!
- Ну, за будущее пить глупо – мы, на данном этапе ёжики в тумане… За настоящее – оно и так с нами, какое ни на есть. Прошлое – не изменяет… Давай за молодость!
- Ну, давай!
Кирилл щедро налил, опрокинул стаканчик. Глаза его немного заблестели. Или блестели очки?
- Помнишь, стихи наши? А?.. Меня до сих пор на стихи иногда пробивает.
- А я всё больше прозой балуюсь.
- Жизни?
Мы рассмеялись.
- А теперь о деле! – маршал разлаписто зашлёпал по клавиатуре. Преодолев семь уровней защиты, Кирилл удовлетворённо развернул ко мне монитор, - Каков молодчик!
С экрана на меня смотрел совершенный идиот. Лицо его было собранно в беспорядочную кучку, как горсть земли родной - пятернёй погибающего бойца из советского кинофильма. Глаза толкались где-то у переносицы парой поросят у корыта. Я разочарованно присвистнул.
- Шурик У. Родился в селе Назреево Нагорского района, соседний с нашим, Гулькинским. Это редкостный экземпляр в нашей коллекции. Раритет. Преступник-собакоед, возведённый в чин Святого. В некоторых приходах Сибирской Руси его почитают, как Живые Мощи.
“Живые” и “мощи” – два этих слова никак не укладывались у меня в голове рядом…
- Так… жив он вообще или мёртв?!.
Маршал Вандаммов пожал плечами:
- Некогда он сожрал дорогущего питбуля… был вздёрнут на батарее соседями, но потом … он вернулся
!- Вернулся?
- Вот именно. Он совершил ещё серию убийств… хотя серию – это не то слово. Это был кровавый сериал – его бенефис. Он загрыз сотню породистых болонок…
Я поёжился.
- Его давно пора было усыпить!
- Пытались…
- Что значит - пытались?!. – у меня язык присох к горлу.
- Ну, - Кирилл очень серьёзно взглянул мне в глаза… Он вроде бы как бессмертный. Пока. Если он, конечно, жив.
Я прекрасно знал мистические наклонности моего друга, его тягу к “езде в незнаемое”, но на минуту мне показалось, что Кирилл меня просто разыгрывает. Очевидно, это отразилось у меня на лице.
- Ты на меня так не смотри! – Кирилл нахмурился, - я же сказал тебе – это особенный экземпляр. Меня он очень занимает. Моя контора, к сожалению, не имеем к нему на данном этапе разработки доступа – он проходит по литере “М”, медицинские исследования… но есть… извини! – Кирилл покосился на меня и ревниво отвернул монитор, – вот… есть секретный файл – материалы второго следствия. Он утверждает там… - Кирилл обернулся, - только не смотри на меня так… он рассказывает, что был в аду… да, что там… послушай сам!
Кирилл снова развернул монитор.
- Голова на мониторе ожила. Кабинет наполнился низким, рыкающим голосом:
“… после смерррти питбуля, я был физически уничтожен незаконными властями…”
Мы выпили ещё.
- Его надо допросить! И его допросит Вахит Рахитов…
- Вахит – и медицинский уровень доступа?! Но, какой же он, к чёрту, врач? – оборвал я друга.
- Не так давно я поменял систему базового уровня идентификации личности. Помнишь – все эти пальчики, папилярные линии, компьютерный банк данных. Неромантично, правда? Теперь всё по другому! Человек – не вещь, а его образование, специальность – всё это клейма, выданные ему Господином Случаем. Важен потенциал человека. Теперь мы используем систему гороскопической идентификации – по дате и месту рождению компьютер составляет гороскоп: определяется род деятельности, соответствующий расположению светил для данного субъекта, его врождённые наклонности. Рахитову звёзды судили быть гениальным врачом, понимаешь?
- Кирилл, ты большой оригинал… но по гороскопу я – потенциальный педераст.
- Ничего, система только налаживается. У тебя есть время определиться.
- Мне не совсем нравится эта идея, насчёт Рахитова. Он добрый малый. А эта идея может дорого ему обойтись.
- Слушай! – Кирилл безапелляционно засверлил меня очками, - вспомни его… Он никогда не завышал себе цену. Он был мудаком! Ты помнишь?
- Я помню…
- Когда мы, на четверть богемные гулькинские писаки сбрасывались на дешёвую местную водку, он зажимал в карманах потные свои пятаки и говорил: я не буду пить, ребята!.. А потом просил рюмку, вторую… наливался под завязку… десятую… И отбывая восвояси, обижался ещё, что, мол, снова мы его напоили! Ты помнишь?
- Я помню.
Кирилл поморщился:
- Нелюдь это! Одно слово – Конь-Сакральный!..
…н
а стадионе было холодно ровно настолько, насколько может быть холодно в январе на левом низменном берегу Енисея.И на стадионе был аншлаг. Билеты, номиналом в пять баксов “улетали” за пятьдесят. Это было нормально. Публика жаждала зрелищ, Лектор – хлеба. Значительных размеров монгольфьер трепал над стадионом постер: жирное лицо, в лучах толи рассвета, толи нимба, похмельно-суровый взгляд, фосфорические буквы “ФИЛОПОПИЯ – ПОПУЛЯРНАЯ ФИЛОСОФИЯ БЫТИЯ! СЧАСТЬЕ – ЗА ПЯТЬ ДОЛЛАРОВ!!!” и ниже, на всякий случай мелко “БОГ ОДИН – А НАС МНОГО!”. Собственно стадион опоясывал грандиозный плакат.
Половину публики составляли интеллигенты – работники науки, культуры и просвещения, по большей части бывшие, в силу профессиональных либо протекционистских причин, лишившиеся работы после отмены Императором Сибирской Руси Александром Грозным каких-либо бюджетных ассигнований в эти сферы. Вторую половина была представлена олигофренами из пансионатов и лечебниц для умственно отсталых, свезённых на стадион по разнорядке. Пребывание на стадионе олигофренов было щедро оплачено из городской казны – половина выручки была уже по-братски поделена Лектором и мэром. Интеллигенты же продавали последний “совковый” хрусталь, чтобы потешить своё самолюбие созерцанием человека, который, как им казалось, был идиотом.
Как обычно, интеллигенты заблуждались. Лектор не был идиотом. Он был философом. Ещё до Развала, Лектор благополучно защитил кандидатскую и докторскую диссертации умудрившись при этом не сообщить науке ничего нового потому что судьба, наградив его способностью к скорочтению и феноменальной памятью начисто лишила какой бы то ни было фантазии, после чего спился, деградировал и занялся политикой. Судьба жестоко надругалась над ним. Стопроцентный зулус, сын работяг-иммигрантов от режима апартеида, осевших в Гулькине, он родился белым. В отчаянии Лектор накоротко сошёлся с кондовыми русофилами, чем вызвал недоумение обеих сторон, и был бит. В период Развала Лектор изобрёл мобильную Церковь-Шапито и встал во главе движения Внеконфессионального Поповства под лозунгом “Бог один – а нас много!”. Внеконфессиональные попы, облачившись в посконное, бродили по городам и весям и молились по чину всякой веры и на всяком языке любому оплаченному Богу – от Кришны до Кощея Бессмертного. Службы заканчивались грандиозными попойками и свальных грехом.
Вскоре адепты ортодоксальной Церкви начали отстрел внеконфессионалов; Лектор захандрил, залёг на дно и полгода пропивал нажитое и лечил сифилис. Потом захотелось жрать.
Когда русофилам прищемили хвост демократы в центре, коммунисты на юге и фашисты на севере, Рахитов двинулся на восток, где тенденция сохранялась… Новым ноу-хау Лектора стала “филопопия”. Этот неологизм экс-профессор произвёл вообще-то от слов “философия” и “популярность”, неудачно лишив первое греческой смыслонесущей основы “софия” - знание, а второе окончания, без которого слово приобрело оттенок известной скабрезности.
Лектор принял чудовищный псевдоним Турбогей Негеевич Конь-Сакральный и последние месяцы “окучивал” публику Сибирской Руси.
Из гостевой ложи я наблюдал столпотворение на стадионе. Интеллигенты занимали места на правых от меня трибунах, олигофрены на левых.
Интеллигенты сидели каждый особнячком, отворачивали друг от друга глаза, стесняясь своих допотопных пальто “в ёлочку” и поеденных молью “котиковых” шубок, стирающих их индивидуальность. Олигофрены, напротив, не особенно стремались казённых, подбитых ватой бушлатов,
и воодушевлённые количеством друг друга, лыбились, пихались локтями, перемигивались и лузгали семечки.Духовное богатство – оно наделяет человека внутренней индивидуальностью, но обычно ломает его судьбу, превращая в “белую ворону”. Богатство же материальное, предоставляет человеку массу возможностей выделиться из толпы – хотя бы шмотками “от Кутюр” и лишь укрепляет его позиции в обществе. Это называется “имиджем”. Так говорил мой отец. Я редко бывал с ним не согласен.
Чтобы скоротать время, я открыл брошюрку, тиснутую в местном издательстве в связи с приездом Лектора. Эта была статья, написанная в пику одному из теоретических оппонентов Коня Сакрального – французскому литератору Аркадиону Аршинуа. Аркадион Аршинуа, уроженец города Гулькина, носил когда-то гораздо более скромное имя, котировался в узких кругах, как автор и исполнитель разухабистых песен, после чего увлёкся постмодерном, записался в космополиты, попал “в струю”, и ещё до Развала обосновался в Париже, получив место парикмахера. Однако, творчества новоявленный Аркадион Аршинуа не забросил, всё больше стал напирать на критику и не так давно потряс основы книгой, в которой доказывал, что роман Жюля Верна “Таинственный Остров” является ни больше, ни меньше, чем художественным изложением теории Дарвина… Книгу заметили разве что психиатры. Но Конь-Сакральный придал ей значение гораздое большее, чем она заслуживала, в силу старых обид. Когда-то, в Гулькине, они были непримиримыми соперниками… Седеющий талант-перестарок и молодой, да ранний Конь-Сакральный не могли поделить гулькин Парнас…
Я зевнул и взялся за чтение.
“ОСТРОВ СОКРОВИЩ”
полемические заметки по поводу выхода в свет книги г-на Аркадиона Аршинуа
“ЖЮЛЬ ВЕРН, КАК ЗЕРКАЛО ФРАНЦУЗСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ.
ТАИНСТВЕННЫЙ ОСТРОВ – АПОЛОГИЯ ДАРВИНИЗМА”
Замечательный парикмахер-космополит нынешнего столетия г-н Аршинуа, высказавший массу занимательных суждений касательно романа, был, по моему глубокому убеждению, всё же несправедлив в одном из опорных своих посылов. Ярый дарвинист, г-н Аршинуа, трансцендентно акциденцируя в художественную ткань романа собственные духовные чаяния, утверждал, что выдающееся само по себе произведение, суть не более, чем мистерия происхождения человека. “Логическое поле романа, - пишет парикмахер, - компактно воспроизводит совокупность явлений колоссальной пространственно-временной эпопеи антропогенеза. Колонисты – элементарное стадо, т.е. типические обезьяны в типических обстоятельствах. Труд сделал из обезьяны человека – и Жюль Верн убедителен в этом. Рискну добавить, не один лишь
труд, но и бескорыстная мужская дружба, - заключает г-н Аршинуа”.Несложно обнаружить вульгарность подобного подхода. По г-ну Аршинуа открытым остаётся вопрос прежде всего о том, для чего Жюль Верн с первых страниц,
a priori представляет колонистов людьми? “На всём протяжении романа писатель не употребляет собственно парадигмы “человек” в отношении колонистов, - заявляет г-н Аршинуа, - такие же антропологизмы, как “инженер”, “моряк” и т.д., я трактовал бы скорее, как части особой системы лемм, долженствующей показать читателю зачаточные признаки разделения труда в примитивном обезьяньем царстве”. Мало того, что г-н Аршинуа договаривается в своих умозаключений до совершенно противной дарвинизму гомункуляризации социального в природе, но он не замечает (не хочет замечать!) целого массива косвенных признаков: неужели и часы инженера, и блокнот журналиста не являются для г-на Аршинуа конкретно человеческой атрибутикой? Сойтись на том, что это лишь гиперболизация социальной потенции героев, значит не заметить главного, а именно того, что Жюль Верн вовсе не хотел представить своих героев обезьянами, более того, не мог этого сделать, ибо решал в своём романе задачи, разительно отличные от сугубо эволюционных, инкриминируемых ему г-ном Аркадионом Аршинуа.Роман Жюля Верна “Таинственный Остров” гуманистичен не постольку лишь, что имеет центром повествования
Homo sapiens, но потому, что герои его, в перипетиях воссоздающие и универсализирующие свой быт, разрешают вопрос высочайшего общественного накала: постижение и достижение счастья! Несмотря на то, что имманентность этого решения несомненна, как, впрочем, и некая гомоморфность связи “быт колонистов – общественное бытие”, нельзя не понимать, какую кардинальную роль начинает под этим углом зрения играть роман во всём контексте мировой этико-философской мысли.Nervus probandi
нашего посыла следует искать прежде всего в политической обстановке, сложившейся в период жизни самого писателя и решительным образом повлиявшей на ментальный подтекст его творчества. Бесконечно нуждавшийся, вечно простывший Жюль Верн, саркастический свидетель кровопролитных революций в современной ему Франции, мог ли не строить он собственной позитивной модели общественного устройства? В мировоззрении Жюля Верна прихотливым образом переплелись различные essentia бытия: субъективное “Я”, частная установка “счастье, как…” и средневзвешенное, выкристаллизовавшееся в общественном сознании “счастье – так!” Писатель не мыслил счастья вне коллективного его достижения, не мыслил же счастья и вне личных представлений о нём. Труд, общественный по природе, и нравственность, необходимо замыкающаяся на индивидууме – антагонизм, блистательно разрешенный писателем в романе.Иллюстрируя эту мысль вспомним, каков был главный признак труда колонистов? В силу жёстко дискомфортных условий необитаемого острова, труд героев был направлен на удовлетворение собственных элементарных потребностей, как-то добывание пищи, огня и т.д. То есть труд их был полезен в самом крайнем смысле, полезен, как едва ли не инстинктивный акт – реакция на физическую и моральную деструкцию организма, реакция, базирующаяся на безусловном ценностном анализе собственного “Я”. Однако, что же есть нравственность, как не форма общественного сознания, направленная на утверждение самоценности личности? Признавая полезность поступка необходимым и достаточным критерием его нравственности, Жюль Верн неизбежно приходит к утилитаризму Бентама, краеугольным принципом которого провозглашается “обеспечение наибольшего счастья наибольшего числа людей” посредством удовлетворения их частных интересов. Дифференцируя данную установку на ограниченный (колонистов в романе, как мы помним, всего семь, включая собаку и обезьяну Юпа) социум, романист по принципу верифицируемости наглядно демонстрирует, что истинность всякого утверждения о мире должна быть в конечном счёте установлена путём его сопоставления с чувственными данными. Процесс труда колонистов – воспроизводство натурального продукта, равно как и общие размышления, наблюдения за окружающей флорой и фауной (т.е. труд производительный и “созерцательный”), не являются, следовательно, по Жюлю Верну модусом их бытия, но непрерывным актом обычивания (неологизм от слова “быт”, разрядка моя – Т.Н. К-С.), утилизации их экзистенции – и в конечном счёте обеспечения наибольшего счастья! Неудивительно, что писатель инкарнирует своим героям отвлечённую асоциальную ментальность, вырывает их из определённого общественно-политического контекста: здесь таковым является изначальный праколлектив-константа, одновременно и декорация и рамки
сюжета.В этой связи хочется указать читателю на важнейшую положительную черту произведения, позволяющую полнее прочувствовать его судьбоносность. Колония Жюля Верна не есть аллегория либо утопия – она конкретная, самодостаточная модель рационального общественного устройства. Писатель органически смыкается с Чернышевским в плане противостояния узкому утилитаризму. Картины Жюля Верна и Чернышевского эквивалентны одна другой и тождественны апологетике императива рационального, но одухотворённого быта (вспомним сны Вера Павловны).
Доказательства тому представил сам автор, выведя на страницах романа два замечательных образа, совершенно контрастных при поверхностном взгляде, но имеющих на самом деле глубинную общность. Это капитан Немо и орангутанг Юп. Немо, или, буквально с латыни “кое-кто”, этот некий
Deus ex machina, появляющийся неожиданно извне, ангел-хранитель отважных колонистов – чем он был для самого писателя? Из предшествующих книг Жюля Верна мы помним, что “кое-кто” – принц Даккар, партизан в колониальной Индии, борец против английской метрополии, словом, революционер. Но разочаровавшийся в революционном движении писатель в “Таинственном Острове” словно забывает об этом. Причинно-следственная сюжетность прервана. В новом романе Немо внеконтекстуален, он кажется демиургом счастливой жизни колонистов, он Бог, аксессуированный громадной бородой, недосягаемостью и роскошью его убежища. Он вездесущ, но он и един, этот узник каменной пещеры, узник единственно по собственной воле. Но что делает Жюль Верн? Этот Бог (почти Бог!) погибает в итоге, но остаётся процветать благословлённая им колония. В споре моделей деистической и гуманистической писатель прямо указывает на примат последней.Обратимся теперь к обезьяне. Немо и Юп – едва ли не равнозначные для автора фигуры, причём две точки соприкосновения проявлены особенно отчётливо. Во-первых “эксклюзивность”, оригинальность образа обезьяны (как и образ нового Немо-Бога), ведь ни в одном романе до этого при всём обилии у Жюля Верна зоологизмов обезьяна не фигурировала. Во-вторых, мудрость. Но если у Немо мудрость первичная, исходящая
ratio agendi, то обезьяна мудра зеркально. Её мудрость - ratio cognoscendi окружающего её мира, отражение коллективной мудрости колонистов. Немо и Юп – два полюса мироздания, сливаясь в конечном итоге с коллективом, художественно подтверждают центральность его для самого Жюля Верна.Можно сказать, что именно личность Юпа могла бы послужить г-ну Аршинуа для удовлетворения его дарвинистских амбиций. И то, с оговоркой – ведь антропоморфность Юпа характеризуется отнюдь не трудом и не “бескорыстной мужской дружбой”, но сугубо аутентичным проявлением в нём человечество, таковым, например, как курение.
Надеюсь, вышесказанное не оставит у читателя сомнений в том, что “Таинственный Остров” Жюля Верна и по сию пору остаётся настоящим Островом Сокровищ – сокровищницей этической мысли, великим философским резюме, завещанным нам писателем. Возвращаясь к книге г-на Аршинуа, невольно в который раз задаёшься вопросом: является ли человеком сам г-н Аршинуа
? Не есть ли его попытки извратить высокое духовное начало романа лишь преодоление собственных эволюционных комплексов? Наверное, ответить на этот вопрос под силу было бы лишь покойному сэру Чарльзу Дарвину!..…Угловатым колобком на сцену выкатился Лектор. В обрамлении стадиона Конь-Сакральный потерял значительность постера, но лицо его, тем не менее, было грандиозно. Люди подобного рода узнаваемы вне зависимости от расстояния, потому что внешность их – это клубок человеческих пороков. Луч сатаны. Таёжная
“полдоха”, которая светит, но не греет.Некогда по-африкански жгучая шевелюра Коня-Сакрального была теперь цвета ржаной соломы.
“Перекись водорода”, - определил я, - “стильно работает”.
Лектор тем временем отвесил на три стороны поясные поклоны, постучал по микрофону “раз… раз… раз…”, бросил в глубину сцены что-то вроде “ревер пошёл?”, кивнул головой и вдруг заорал, присев:
- Я не вижу вас!!!
Над левыми трибунами, заполненными олигофренами, прокатился одобрительный рокот и замаячили мотыльки зажигалок. Интеллигенты хранили стоическое молчание.
- Я уверен, что каждый, кто
прослушает мою лекцию, будет не раз возвращаться к ней. Она призвана стать настольной, быть верным спутником тех, кто не мыслит жизни без литературы и театра (интеллигенты засвистели), без живописи и музыки (засвистели олигофрены) – одним словом, без того мира, который мы именуем миром прекрасного (засвистели все).Лектор высморкался и вытер лоб.
- Искусство существует не для небольшого замкнутого круга, не для немногочисленных, очень образованных людей (интеллигенты заволновались, олигофрены зааплодировали), а в целом для всего народа! Ибо искусство и народ процветают и возвышаются вместе! Литература, высокомерно отрывающаяся от народа, подобна растению, вырванному с корнем. Сердце народа – вот где поэзия и искусство должны черпать силы, чтобы непрестанно зеленеть и цвести! Что и говорить – литература рождается из глубины народной души, литература есть сознание народа, цвет и плод его духовной жизни! Великие предметы искусства только потому и велики, что они доступны и понятны всем! – Рахитов вздохнул, - Поэт и художник в истинных своих произведениях всегда народен!.. Если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем!
- А ты чё, тоже писатель? – крикнули с левого партера.
Лектор потупился.
- Писательство – не ремесло и не занятие. Писательство – призвание. Литература для меня – то же поле боя.
- И чё, много написал?
- Книги – это переплетённые люди. А гений – один процент вдохновения и девяносто девять процентов пота!
- Чё, и талант есть? – олигофрены были искренни.
- Парнас опустел бы, если бы прогнали оттуда подражателей! – Лектор картинно развёл руками, - но тот кто учится на великих образцах, не может обесценить себя сам! При том, что в литературе маленькие чины так же необходимы как в армии! А насчёт таланта… - Лектор заломил руки лодочкой, - талант без прилежания может достичь малого, прилежание же одно, без таланта, создаёт многое, хотя и нее достойное удивления… Вот почему часто погибают талантливые, а трудолюбивые достигают славы!.. О, подражание – это самоубийство!
Интеллигенты захлюпали носами.
- Давай, за музыку базарь! Просвети! – крикнули от олигофренов.
- Музыка обладает необычайно бодрящей и очищающей силой! Музыка – лучшее утешение для опечаленного человека!
Интеллигенты заплакали в голос.
- Да не, ты – за нашу музыку, за народную!
- Нигде народная песня не играла и не играет такой роли, как в нашем народе, нигде она не сохранилась в таком богатстве, силе и разнообразии, как у нас! Русский народ – один из самых музыкальных во всём мире. Он славился этим с глубокой древности. Сквозь все столетия русский народ, в этом отношении непоколебимый и непотрясаемый, пронёс свою народную песнь!..
- Верно! – по рядам олигофренов прокатился одобрительный гул.
Я усмехнулся: на протяжении последних двадцати минут Конь-Сакральный процитировал Р. Эмерсона, П. Буаста, И. Бехера, А. Чехова, Т. Эдисона, А. Рубинштейна, С. Степняка-Кравчинского, К. Паустовского, А. Макаренко, А. Франса, А. Герцена, Л. Толстого, В. Белинского, А. Мицкевича, М. Горького, Гегеля, А. Луначарского, М. Лютера, В. Стасова и даже С. Михалкова, ухитрившись при этом не сказать ни единого своего слова, за исключением вводных. Это был его стиль.
- Вопросики, вопросики? – Лектор снова вытер лоб.
- Как обустроить Россию? - интеллигенты.
- Долго ещё копать будем? – олигофрены.
- Обустроить?!. Огородить небоскребами бескрайние просторы Родины? Закатать в асфальт душистые луга, где неясно кто-то кого будит: жаворонки солнце или солнце – жаворонков? Сажать по экологическому плану милые русскому сердцу берёзы? Лишить народа хлеба и соли и вместо этого сунуть ему жирный гамбургер? - Лектор незаметно сглотнул слюну, - Но против чего тогда протестовать? В какой борьбе обретать крылья? За что гибнуть? От чего страдать во спасение души? Обустроить Россию – нельзя! Обустроенная Россия – это наманикюренная корова! Сила наша – в нашей посконности! Дураки и дороги – стержневой хребет российской экзистенции. Мы – духовно талантливая нация, а талант должен быть голоден! Он должен сидеть в дерьме! Когда б вы знали, из какого сора…
- Знаем! - интеллигенты вяло зааплодировали, - Ахматова…
- И в этом – наша историческая миссия! Дерьмо – колыбель человечества! Дарвин – мудак! Обустроить… Хо-хо-хо! – в голосе лектора сверкнули демонические нотки, - Развести демократию? Развели, как водку кока-колой! Где она теперь, Россия? А?!. Здесь! В Сибири! (Бурные, продолжительные аплодисменты, все садятся). Сибирская Русь – последний оплот государственности! Разящая дубина – оплот государственности! Ночные стуки в дверь и чёрные “воронки”! Под страхом дуста таракан развивается интеллектуально! А непуганые динозавры деградировали в обезьян!!
- Насчёт Дарвина – непонятно, - подала голос тётка в парике, похожая на начальника РОНО, - а труд тогда что?
- Труд?!. Труд – всё! Продукт труда – ничего! Труд – не ради предмета потребления, а ради процесса! Созидать дворцы – и взрывать их! Поворачивать реки! А лучше - копать! Копать! Просто копать! Бесцельно копать на радость поперечно полосатым и дельтовидным мышцам!
- Всё-таки, конкретно хотелось бы услышать… что будет-то с нами? – РОНОвская тётка.
Лектор наморщил лоб, припоминая попойку у мэра и его разглагольствования о концепции социальной конвертируемости.
- Конкретно вас, - Лектор обвёл рукой интеллигентов – отправят на лучшие заводы Форда – учиться работать. А вас – он кивнул олигофренам – на лучшие пляжи Майями – учиться отдыхать!
Олигофрены восторженно завыли. Вверх полетели “адидаски”…
- Ещё вопросики?
Из толпы пробасили:
- У меня Ольга три дня, как родила! Как ребёнка назвать, филопоп?
Лектор почесал нос.
- Одним из решающих факторов в выборе имени является пол ребёнка. Безответственно называть сына Леной, если он – мальчик. Или дочь Вовой, если она – девочка. С другой стороны, - Лектор задумался, - существует парадоксальная область внеполового сосуществования имен, ведь Женей или Сашей можно назвать одновременно и мальчика и девочку… но сама размытость смысловой границы в данном случае может негативно сказаться на половой идентификации подростка в будущем.
- На царя намекает! На нашего! – шепнул олигофрен в нижнем от меня ряду.
- Храбрый! – отозвался рядом сидящий.
- Россия – великая страна и сила её – в её…
- …недрах! – интеллигенты.
- В советской армии! – олигофрены.
Лектор снисходительно улыбнулся и в третий раз вытер лоб, после чего вытер губы. В рукаве – водка, определил я. Клизма с соской на конце… Очевидно, Конь-Сакральный надирался…
- Сила России – в её духовности! Инструмент духовности – язык! Атом языка – слово! Ядро атома – имя! Имя – форпост незыблемости устоев! Имя – залог духовного суверенитета нации! Вспомним традиционные образцы допотопных славянских имён, несущих на себе печать неподдельной мудрости народа, вслушаемся в музыку их звучания – Уриил, Мардарий Африкан, Макри-и-на, - Лектор мечтательно зажмурился.
Интеллигенты справа загоготали. Олигофрены слева озадаченно зашушукались.
- Тёмные силы витают над Родиной! Силы, алчущие нравственного реванша! Чтобы предохранить чадо от нечистой силы, порчи и прочих эксцессов иррационального свойства, я рекомендую вам назвать ребёнка именем, способным отпугнуть эти силы! Какому злому духу захочется похитить вашего ребёнка если вы назовёте его, к примеру, Собачье Ухо, Гной или – Навоз!!!
- А тебя самого почему Говном не назвали?!. – зарычал из толпы молодой папаша.
Но Лектор был непотопляем.
- Это моё сакральное имя, товарищ!
Олигофрены зааплодировали.
- А кирпичом по рылу не хочешь, козёл? – “отец семейства” не унимался.
- За козла - ответишь! Не трожь жирного! Да кто ты сам такой, чтоб возбухать? – олигофрены зашумели.
- Ребя! – заорали слева, - да я узнал его! Он меня в школе пять лет просвещал… педагог… И чё? Кто я теперь есть? Препарат подопытный? Да по нему самому, козлу, кирпич плачет! Айда-ка, ребятишки!.. – с десяток рослых олигофренов решительно поднялись с мест.
В проходах зашевелились парни в белых халатах.
- Да я тебя самого узнал, придурок! – “отец семейства” звонко постучал себя по голове, - Ты ж на батареи ссал зимой! Тебя сразу лечить надо было, а не учить!
Лектор не терял самообладания.
- Спокойнее! Спокойнее, пожалуйста! Прошу вас на сцену, вас обоих! Погасим конфликт, так сказать, в зародыше!
- Его точно в зародыше надо было… аборта недорезанного… на батареи ссал! – на сцену вразвалочку взошёл десятипудовый бородач.
Олигофрены с хихиканьем вытолкнули из своих рядов неказистого паренька с лошадиным лицом, ощеренным выбитыми зубами. В лучах юпитеров он казался совершенным идиотом, отлитым в мраморе.
- Вас как зовут? – Лектор явственно икнул.
Паренёк уставился в пол, повертел руками в карманах, выдохнул, как после рюмки:
- Неважно…
- Кока он! Костя по справке, а мы его Кока зовём! Сами так придумали! – олигофрены ликовали, - не ссы, Кока!
- Ну, Кока… А чё?..
- Товарищи! Братья! – Лектор расчувствовался, - ну, что, собственно, мы делим, товарищи? У каждого из вас за плечами судьба, единая с судьбой Родины…
- Во-во!.. - Кока искоса посмотрел в публику.
- Ну так что же мы делим, товарищи? А?.. – лицо Лектора стало переслащенным, как покупной торт.
- А то и делим! – Кока покосился на бородача, - Чё надо!
- Товарищи! В дни выпавших на долю Родины испытаний мы не смеем – вы не смеете! – разжигать гибельный для Отчизны конфликт. Вглядитесь в лица друг друга, узнайте свои общие родовые черты, братья!.. Вы, бомжи и матросы…
Лектор крупно прокололся – меня заколотил смех. Хотя… покушанных жизнью интеллигентов нетрудно было принять за бомжей, а олигофрены в своих “форменных” бушлатах, правда, освежали в памяти “Девятый вал” Айвазовского …
… бомжи и матросы…
Кока сделал грудь колесом.
- Нет, вы слышали… - бородач растерянно обратился к своим… - я, значит, бомж… А этот… получается, краснофлотец…
И с плеча завернул Лектору в скулу.
- Наших бьют! Держись, жирный! - Кока воробьём метнулся было в сторону бородача… оглядел его тушу, отпрянул… и с куража наддал под зад… Лектору.
- Охрана! – и без того не блещущий низкими обертонами голос Лектора вознёсся выше свиного визга, - охрана-а-а!
Бородач принюхался и вдруг, выхватив микрофон, заорал: да он – пьяный!
Кока на всякий случай наддал ещё.
Лектор покачнулся:
- Ну, пьяный! И за это - бить?.. Бездарные ублюдки!..
В гримерке, хмельно развалясь на диване. Конь-Сакральный жрал эклеры, макая их в кружку с водкой, и изредка прикладывая к пунцовой челюсти. Завидев меня, он совершенно не удивился.
- Привет, старик! Сколь лет, сколько зим! – Лектор кокетливо заложил руки за спину, - не протягивай каждому встречному руку, а то протянешь ноги! Актуальная шутка! А угадай, от какого слова пошло “стадион”?
- От “стадия”… что-то из древнегреческого, дистанция, что ли такая была.
- Не-а-а! – Конь-Сакральный прикурил “
Marlboro”, со вкусом затянулся, - от слова “стадо”! Только что в голову пришло. В натуре же, стадо?!.- Опасная у тебя работёнка.
- Не опасней жизни нынешней… По молодости-то вы меня сачком считали, а? Было дело?
Я вздохнул:
- Линять тебе надо было. За кордон. Пока мозги не пропил. Могли бы протекцию устроить… Осел бы в университетском городке, женился… Книжицу написал о своих подвигах эпохи Развала – готовый бестселлер!..
- Ну уж – во! – в лицо мне упёрлась сальная фига, - я Родину – не продаю, – Конь-Сакральный ухмыльнулся, - пока она меня покупает! А ты, кстати, тоже ведь приехал не лекцию слушать?
На минуту повисла тишина.
- Я от Кирилла, вообще-то…
- У-у-у! Кирилл… наслышан, прессу читаю… - Конь-Сакральный нахмурился, - высоко взлетел, романтик. Я так понимаю, что мой отказ в его планы не входит?..
Я многозначительно промолчал:
- Понятно… Переедет Коня-Сакрального конь педальный типа “КАМАЗ”… или сена отравленного подсунут… или…
- Да ну тебя, - перебил я.
- Ну, давай, что там у тебя. Я протянул пакет. Конь-Сакральный напялил очки, углубился в чтение. Очки были старенькими, в толстой пластмассовой оправе. В них он сразу стал жалким домашним толстяком, незлобивым графоманом, каким я запомнил его в прошлом. У меня к горлу вдруг подступил ком. Когда-то мы пивали с ним водку на лоджии дома на окраине городка, любовались с верхотуры заречным лесом, разглагольствовали и поэзии, о бабах, о жизни… Что она натворила с нами, жизнь… К чёрту сантименты…
- Ну, что скажешь?
Лицо толстяка стало вдруг тоскливым и трезвым.
- Кирилл в своём амплуа… Мне всё это совсем не нравится… Ты сам… знаешь, что принёс?
- Почти да.
- Я не психиатр, чтобы с этим маньяком общаться. Я… ну, пусть я авантюрист, но не самоубийца же! Это плохая игра – у меня интуиция зверя, поверь...
- Но, с другой стороны? – я, кажется угадал его мысли, потому что Конь-Сакральный вздрогнул.
- С другой стороны я всегда ждал этого. У меня никогда не было людей ближе вас… тебя, Кирилла… ну, всей нашей провинциальной кодлы. Всё развалилось теперь, в тартарары полетело… понимаешь, всё! Мы тогда вместе были. А сейчас – каждый особнячком, так надо, наверное… Вы все, сволочи, переженились, детей нарожали, разбежались по углам. А я… Что там говорить! – он мотнул головой, - Я половину жизни ждал этого, ждал, что вы, кто-нибудь меня отыщете, что найдётся нам повод собраться вместе...
Я снова сглотнул ком.
Толстяк взял кружку, взвесил её в руке и в один глоток опорожнил.
- Днём – всё нормально. Днём – работа, - он недобро усмехнулся, - переезды, суета, бабы… Да… бабы – днём!.. Ночью – не могу! Каждый вечер нажираюсь – и, как будто с вами… базарю с вами, мудаками, мысленно… Я давно этого ждал. Правда, не по такому поводу… Лучше бы нам просто о стихах поговорить, верно? Но – хотя бы так... Сыграем вместе… Я человек, команды – я всегда вам это говорил.
- Спасибо, - я положил руку ему на плечо.
- Слушай… ну, неужели… неужели за все эти грёбаные годы никому из вас не пришло в голову просто так, безо всякой причины приехать к мне или там позвать меня и просто спросить: “старик, как ты живёшь там?.. без нас?..” Я тысячу раз говорил себе, что вы это не делаете лишь потому, что у вас есть существенные причины на это, есть свои проблемы… говорил, что каждый из вас, когда ему плохо, тоже вспоминает толстяка и думает, что он был неплохим парнем… Я был убедителен! Но я вам понадобился, когда стал полезен… я – полезный предмет… я – фаянсовое очко, которого человек не видит, пока его не прижмёт к тому нужда… Верно?..
- Ты всё неправильно понимаешь!
- Я всё правильно понимаю – тебе это известно… Но, не бери в голову… Я всё сделаю. Не ради вас – ради себя. Ради памяти. Иначе всё, чем я жил эти годы, окажется таким же дерьмом, как и прочее… А другого у меня нет…
Я не знал, что ответить. Да, и были ли они теперь, ответы?..
- Тебя ждёт самолёт, верно?..
- Нас ждёт самолёт!
- Финита ля комедиа…
Конь-Сакральный клевал носом. И только на подлёте к Москве выглянул в рассветный иллюминатор и схватил меня за рукав.
- Нужно запретить полёты в космос! Запретить немедленно, понимаешь?.. – толстяк задышал мне в ухо
- Нет…
- Родина сверху – маленькая! А это не-пат-ри-о-тич-но!..
Ш
урик У болтался в клетке под куполообразным потолком здания, бывшим прежде, по всей вероятности православным храмом.Шея его была свёрнута набок и смотрел он искоса
- Не обррращай внимания на недостатки моей осанки, свинья… дядька не слишком аккуррратно набррросил петлю... а Господь Бог не удосужился отррремонтиррровать моё тело, прррежде чем верррнуть его мне, свинья.
Вахит Рахитов выпрямился и произнёс со всем достоинством, уместным в данной ситуации:
- Я не свинья!
- Но кто ты тогда, свинья? – Шурик У, кажется, искренне удивился.
Вахит Рахитов поправил очки и вдумчиво, с лёгкой укоризной соврал:
- Я доктор. Я хочу…
Договорить он не успел. В клетке разразилась буря.
- Докторрр?!. У-у-у!!! Свинья!!! Ты – жирррная безмозглая свинья, которррую выгоднее купить освежёванной, чем в живом весе, несмотррря на ррразницу в цене, потому что тррри четверррти её содеррржимого – это дерррьмо, жирррное дерррьмо! В тебе много жирррного дерррьма, свинья?!. – казалось, Шурик У специально подбирает слова с восемнадцатой буквой алфавита.
Рахитов растерянно огляделся по сторонам, ища поддержки. По периметру зала стояли гвардейцы ВНУКа – свидетели его публичного позора. Лица их были каменны и Рахитов успокоился.
- Я.. не свинья… вернее, пусть так, но не могли бы вы меня так не называть – при людях. Рахитов покосился на солдат.
- Свинья! О, безмозглая свинья! Я восемь лет хожу на горрршок прррилюдно!
- Но, в конце концов я хочу помочь вам!
- Помочь – мне?!. – в бешенстве Шурик У потряс клетку так, что прутья застонали, - помоги своей заднице избавится от варррикоза, свинья, сын свиньи, дочеррри свиньи!!!
- Но ты можешь хотя бы ответить на мои вопросы, ублюдок?!. – заорал Рахитов и запустил в клетку авторучкой, – это был жест отчаяния, который, однако возымел действие.
- Не могу, - моментально успокоившись, Шурик У меланхолично почесал яйца.
- Но… почему?..
- Ты – псих… Ты в меня авторрручкой кинул.
- Извини, - сказал Рахитов, - Нервы.
- Ты не свинья – ты дикая свинья… арррденский вепрррь. И ты – не прррав. Ты поступил очень плохо. Почему ты поступил так плохо? Потому что я – в клетке, а ты – снаррружи! Это нечестно.
- Я хочу только поговорить…
- Это тоже нечестно. Ты поговоррришь со мной, а с кем поговорррить мне?
- Тогда… - Рахитову пришла спасительная мысль, - давай по честному. Ты – вопрос. Я – ответ. И наоборот. Вроде как оба поговорим, о
’кей?На минуту поросята у переносицы Шурика У побежали быстрее.
- Твой пррриёмчик дешево стоит, но я его покупаю… Ты настоящий психолог, как и всякий псих, дикая свинья. Мне и впррравду недостаёт здесь общения – я не пррривык точить лясы с мебелью, - Шурик У холодно оглядел конвой, - только вот… о чём мы можем завязать ррразговор, если ты – псих? Дай слово, что не будешь больше кидаться авторрручкой!
Рахитов вытер мокрый лоб:
- Даю…
- Хорррошо. Тогда я игррраю белыми… Мой ход - перррвый. Надеюсь, у тебя было детство? Конечно, ты был маленьким, потому что даже коррррабельная сосна бывает сначала дерррьмовой шишкой…
- Семечком…
- Шиш-шкой!.. Дерррьмовой шиш-шкой… – Шурик У сжал челюсти, - пока вопросы задаю я, верно?.. Итак, ты был маленьким, как дерррьмовая еловая шишка и ты мучил животных, потому что не мог тогда мучить людей. Ты мучил их?
- У мамы была кошка – но я пальцем её не трогал. Я не смел тронуть кошку, потому что настоящей хозяйкой в доме была она. В домах брошенных женщин есть много хозяев – разжиревшие коты, болонки в пинетках… Моя мама была разведена и мы с ней служили этой кошке. А лето я проводил у бабушки, за городом, у неё был небольшой пруд, она разводила рыбу… Ты хочешь спасти мир?
- Каждый из нас заключает в себе целый миррр, так говорррят. Если и я – миррр, то – нет!.. В пррруду была рррыба, много рррыбы, раз её там специально ррразводили. Твоя бабушка ведь не была дурррой, чтобы ррразводить рррыбу, не заботясь о её количестве? Что ты делал с рррыбой? Что ты бррросал в пррруд, свинья?!.
- Карбид! – у Рахитова пересохло в глотке, - я бросал в пруд карбид. Но я был маленьким…
- Хо-хо-хо! Маленькая дерррьмовая шишка бррросала в пррруд карррбид? Куски карррбида, которые шипели и бегали по воде… наверррное, рррыбе не слишком нррравился этот запах… запах вони… Что делала рррыба?!.
- Теперь моя очередь!.. Ты – патриот?
- Чувство ррродины – биологическое чувство. И каждый, кто культивирррует в себе патррриотизм – культивирррует в себе зверрря… но даже зверррь имеет к жеррртве состррраданье; я ж не имею и значит я – не зверррь!.. Что делала рррыба?!.
- Она… она кричала!
- Кррричала – рррыба?!. – Шурик У был явно озадачен, - что-то опррределённо изменилось в этом миррре, свинья… – лицо монстра стало серьёзно, - Ты, как врррач, не пробовал заняться собой, покопаться в своих впечатлениях, как-то их ррразложить по полочкам?.. Ты хоррроший специалист?
- Это – вопрос?
- Нет-нет, это мысли вслух, - Шурик У заложил руки за голову, - итак, рррыбы кррричали. Ты не помнишь, что они кррричали, свинья?
- Я не думаю, что это так важно… - Рахитов смутился, - но они кричали.
На физиономии Шурика у отобразилось нечто похожее на сострадание:
- Тебя мучает их крррик, верррно, док?.. Он наверррное, здорррово достаёт тебя по ночам, этот крррик безмозглых, беззащитных рррыб, над головами которррых пляшет кусок вонючего карррбида… Тебе снятся рррыбы?
Рахитов достал платок и расчуствованно промокнул глаза…
- Извини. Ты так назвал меня – док… Ты всё понимаешь! Мне снятся эти рыбы. Они снятся мне каждую ночь и каждую ночь они кричат…
- Ты хочешь, чтобы они замолчали, эти рррыбы, чтобы они замолчали навсегда?!. Ты – хочешь этого, а? Хочешь?!.
- Господи, хочу ли я этого?!.
- Смотррри мне в глаза, свинья! Ты – хочешь этого! Смотррри мне в глаза! - поросята у переносицы Шурика У побежали в разные стороны.
- Я не могу!! У меня не получается! Твои глаза…
- К чёрррту глаза! Дёрррни за верррёвочку! Там, внизу! За верррёвочку!!!
Обхватив руками голову Рахитов непонятным образом дёрнул-таки за верёвочку, окованное железом дно клетки с грохотом отвалилось и в зал взбесившейся сенокосилкой выпал Шурик У. Последнее, что помнил Рахитов, это буря, разразившаяся вокруг, взрывающиеся туши гвардейцев и склонённая над ним морда с бегающими асинхронными кругами поросятами…
К
ладбище было сельское. Укромное и сырое под упитанными широкими берёзами, с аккуратной оградой-плетеньком.- Хорррошо, бляха-муха! – приземистый, широкоплечий мужик потянулся, размял поясницу, поглядел, сощурившись на солнце, чихнул.
Подле стоящий трактор мурлыкал на малых оборотах, как сытый кот.
- Как часы! – удовлетворённо хмыкнул мужик, - следишь за корррмильцем?
- Фирма веников не вяжет, - осклабился хилый, немолодой тракторист со следами невоздержанной юности на тёмной физиономии и богато татуированными предплечьями.
- Давай, что ли, по малой, Федоррр… для зачина дела…
- Давай… только, чур, калым не починать!..
- Калым пррри тебе будет! – мужик вытряхнул из пакета два литровника “Уральской особой”, - держи, бррраток… а это из моих запасов… для рррадушия души, так сказать!.
- Айда-ка здесь!
Присели за крашенный столик, заботливо срубленный родными и близкими некоего “Ивана Спиридоновича Чушина, 1943-2011”, выпили. Выпили ещё.
Мужик поднялся, снова размял поясницу.
- Ну, за дело теперррь!.. Лопату, лом пррринёс?
- Аксессуар при технике… - тракторист вытянул из-за топливного бака инструмент, - ты что, земляк, мертвяка копать будешь?..
В глаза мужика вдруг закипела кровь:
- Мы же договаррривались, Феденька, чтобы без вопррросов? Хочешь быть пьяный два дня?
- Угу…
- Тогда не воняй!
Мужик схватил лопату, поискал среди могилок свободное место и споро взялся за работу. Через полчаса между берёз зияла свежая двухметровая яма.
Мужик ловко выскочил на откос, оглядел работу, удовлетворённо щёлкнул языком.
- А ты – горазд! – тракторист уважительно покачал головой, - хоть бы вспотел!..
- Мёррртвые не потеют! – осклабился мужик, - давай-ка, ещё налей, Фёдоррр… за упокой, так сказать, души!..
- С премногим нашим! – странное “за упокой” тракторист пропустил мимо ушей.
В этот раз наливали по полной. Мужик замахнул пару стаканов, поморщился:
- Не берррёт же, с-сука… наотмашь не берррёт!..
Сорвал травинку, повертел в зубах, выплюнул.
- Я, Федя, как бы это попррроще сказать, сейчас в эту ямину лягу… а ты трррактором по ней прррокатишься, завалишь… и покрррутишься сверху, чтоб земля потом не садилась… по весне? Понял?
У тракториста упала челюсть:
- Ты что, земляк, чтоб я живого человека?!.
- Пррравильно, Фёдоррр… живого – нельзя! А меня – можно!
- Да псих ты, что ли? – тракторист потёр виски, - кому ж это надо, такое?!.
- Надо Федя, надо, - мужик взял тракториста за плечи, - мне надо…. И тебе – надо. Мы ж с тобой с детства дррруг дррружку знаем, одних девок мяли… Надо!..
- Да ну тебя, землячок, - Федя сокрушёно отвернулся.
- Ты, Федя, моё отношение к жизни не понимаешь…
- Да, всё я понимаю. Ну, согрешил по молодости возраста… В деревне и не такое было, между прочим. Народ-то совсем одичал с этих реформ. Да и, кто старое помянет – тому глаз вон! подвиг… С амнистией вон, подфартило – так живи себе спокойно, женись. Душу не тереби. Ты ж мужик работящий – вон, ямину какую выбрал… Меня вот возьми – двенадцать лет лямку тянул казённый харч под Саранском хлебал ну, за пёхаря того, с бабы моей снял, помнишь? И ничего! Держусь на плаву...
Мужик нахмурился.
- Живого не буду!
- Не будешь, значит?
- Точно не буду, не пытай! Не возьму греха…
- Давай тогда лом!
- Ты чего это удумал?!.
Мужик выхватил у тракториста лом, всадил с проворотом в живот, закатил глаза и рухнул в яму.
Тракторист воровато оглянулся:
Тьфу ты, нечистый, грех-то, грех какой…
Взревел двигатель. Первый отвал рухнул в яму. Тракторист свесился из кабины, вгляделся – на минуту ему показалось, что лежащий внизу подмигнул.
- Люди добрые, да что ж это! - тракторист ущипнул себя , сиганул в яму, раскидал руками землю с лица.
- Живой, что ли? А?! Живой?
- Живой покуда… - прошипел мужик приоткрыв недобрый рубиновый глаз… Покуда ещё живой… Да заваливай ты, гадина, не мучай! Быстрррее кончусь!
Тракторист впрыгнул в кабину.
- Смотррри, никому только! А то из-под земли достану! – мужик недобро хохотнул, - В натуррре ж, из-под земли!.. И… это… ты знаешь, водку мою не пей… хорррош тебе пить, алкашу… Понял?..
- Да понял уже, чтоб ты сдох скорее, что ли!.. – скуксился тракторист и, выжав педаль, заелозил по яме, трамбуя грунт.
- …что ж оно такое делается… что делается… - руки у тракториста прыгали. Осадив машину у межи он опростал бутыль, отвинтил крышку. “Не грех после такого дела, не грех…” Опрокинул три крепких глотка, закашлялся и через мгновение забился в карасиных конвульсиях.
Т
ак исчерпываются мимолётные романы с прозой… курсы домработниц